Про Андрюшу за глаза говорили, что это второй Енгибаров.
Он даже однажды проговорился, что был там, в Марьиной Роще, прямо у дома, где прожил свою короткую, и, как говорится в литературных штампах, яркую жизнь великий клоун.
Андрюша никогда не слышал этих разговоров, а если и слышал, то поверить в то, что он и есть преемник великого – не давал. Он разговаривал как пэтэушник, садился на стул, нелепо потрясывая фалдами своего нелепого, не по росту, пиджака, размахивал руками, рассказывая что-то невероятное, сбивая у директора кинообъединения со стола дарёные колбы с воздухом Милана и дорогие министолешницы, выточенные из слоновых бивней.
Андрюша был клоуном и артистом. И певцом. Но про певца ещё не было точно известно, - хотя великий (в кино все - великие) Николай Досталь обещал, что в фильм, где главную роль играл Андрюша, войдёт авторская версия, а не перепевка с правильными аккордами и поставленным голосом какого-нибудь выскочки из Гнесинки.
Песенка была дурацкая: про облако, которое над нами, и оно не просто облако, а рай, а пэтэушный герой Андрюши, такой же оболтус, с киношным именем Коля, тщится найти этот рай и взывает к нему: «Где ты, где ты?!» Над песней все смеялись, с серьёзным видом кивая Андрюше и упрашивая его спеть ещё «свою фирменную». Андрюша пел, - каждый раз с таким серьёзным видом, будто выступал в Ла Скала, - с дворовым прононсом, с цыкающим зубом, с перехватыванием дыхания, с визгом попавшей не под тот палец струны.
Потом все по очереди выходили в коридор и смеялись, – кто сминаясь пополам, кто истерически хлопая себя по ляжкам. Молча Андрюшу слушала только техничка на студии Горького, - ей уже, кажется, давно прекратили платить, а она ходила и ходила сюда, постоянно оказываясь под рукой, когда надо было замыть лужицу после испанского портвейна, привезённого очередным режиссёром, выбившим три римских дня для своей никчёмной комедии, - позже эти комедии стали называть на студии «кокшёнышами».
Андрюша работать тоже не умел. Он всё время ронял шарики, вытаскиваемые из-за щеки, запутывался в обёрнутом вокруг талии большом платке, должном выскакивать, чуть не выстреливать, по первому же щелчку, спотыкался, запинаясь за каблуки своих собственных модных ботинок, чуть больших по размеру, чем ему требовалось. На каждый такой его закидон все смеялись, однажды даже увезли по скорой с острой болью охранника со студии – так он хохотал над нелепыми телодвижениями Андрюши, когда тот забыл пропуск.
Остальные актёры, с которыми я имел дело, были скучнее и суше. Алла, рыжеволосая и носастая, будущая звезда сериалов, не слышала ничего, кроме разговоров о деньгах. Гардемарин, только что снявшийся в красивой фантастической мелодраме по Булычёву, делал стойку на женщин, забывая обо всём и расхаживая по студии в своём шикарном развевающемся кожаном плаще. Если бы я тогда знал о Бэтмене, я бы принял Гардемарина за него. Но стояло самое начало девяностых, на экранах ещё не проявилось засилье Голливуда, даже на прокатывающихся у нас «Звёздных войнах» я трижды прекрасно выспался, увидев только первые и последние кадры, так что об американских шедеврах я ничего не знал, просто занимаясь кинопрокатом, прилетая время от времени в столицу, отвозя актёрам деньги в конвертах за неведомые услуги по пиару фильмов, забирая в ответ яуфы с фильмами и мотаясь в диком режиме между аэропортами семи городов, даже путая их спросонья.
Ту пару я увидел в аэропорту московском. Они сидели на гранитном полу, хрупкая красивая женщина пела « В лунном сияньи», а её маленькая дочь, - я почему-то сразу понял, что это девочка, хоть она была всегда в чёрной толстой шали и огромном сером платке, повязанном под самые глаза, так, что не было видно даже скул, только огромные, чуть навыкате, глаза – карие, с какой-то глубинной чернотой внутри, - её дочь сидела прямо на полу, не реагируя даже, когда в маленькую картонку рядом бросали купюру, - рубль или три.
В очередной свой отлёт я подошёл и что-то сказал певице, положив ей рядом бутерброд с подсохшей копчёной колбасой на промасленном буфетном картоне. Буфет закрывался за два часа до моего отлёта, каждый раз приходилось голодать или грызть купленные тут же, в газетном киоске, местные сушки, - тут их, почему-то, называли «баранками», - и бутерброд перед вылетом был удачей, он был последней едой в буфете.
Бутерброд она взяла и жадно откусила при мне, не предложив почему-то дочери. На мой немой вопрос, прожевав, стеснительно ответила, что у дочери уродство, пока не смертельное, но быстро развивающееся, так что она не может толком жевать, а уж показаться в таком виде девочке и вовсе стыдно. Потом она рассказывала, а я старался не вспоминать, что у меня уже заканчивается посадка в самолёт, и что следующий рейс только утром, а на него, как обычно, нет билетов…
Они приехали сюда из Казахстана, - свёкор, муж и они с дочкой. Муж вёз деньги на первую операцию, свёкор хотел устроиться на местную стройку, он хороший каменщик, заработал бы на лечение внучки копеечку. А она была с их маленькой… Теперь оба её мужчины в милиции, им шьют кучу всего, реального и не очень. Часть напетого милицией была правдой – муж и впрямь согласился помочь передать московским знакомым какую-то сумку, в которой оказалась та дрянь, но он ведь не знал, он не мог знать, но кому теперь докажешь. А свёкра взяли заодно, чтобы не лез не в своё дело. И теперь за их освобождение требуют совершенно фантастическую для их нищего городка сумму, а ещё с каждым днём утекают шансы на излечение дочки, болезнь развивается, и в лучшем случае она останется навсегда уродом. А в худшем и очень даже реальном…
На самолёт я в тот раз успел.
Обратно пришлось лететь через два дня. Для себя я уже всё решил, но от меня зависело не всё, вернее, можно было всё сделать и самому, а потом расхлёбывать, но мне хотелось обойтись малой кровью и без обмана кого-либо. Но после возвращения в Москву у меня что-то перемкнуло в голове, ранее не отличавшейся спонтанными решениями, и я сделал это: проходя мимо знакомой пары, поющей женщины и молчаливой, закутанной в шаль, девочки, я просто положил перед ними три банковские пачки, замотанные в газету – долю одного из тех, кому мне сегодня предстояло отдать обещанное за неведомые киноуслуги.
Я шёл к остановке автобуса, не оборачивался и ни не думал, что мне говорить и что объяснять кому-то из будущих собеседников, - я даже боялся об этом подумать.
Первой, но не самой ранней пташкой, я увидел Аллу. Она отыскалась только к обеду и выбежала из подъезда Литгазеты, разгорячённая после интервью или ещё чего-то приятного, на мои невразумительные мычания о трудностях казахских жителей она даже не отреагировала, пересчитала внимательно все пачки, прямо на улице, попросила заменить особо помятую десятку – и убежала назад.
Гардемарин был более приветлив и денег не пересчитывал, но меня не слушал, всё время озираясь по сторонам и находя время от времени достойные его глаз объекты, останавливаясь на них и начиная играть на публику, взмахивая полами плаща и требуя какого-то особого кофе – дело было в «Зарядье».
Третий в моём списке был Андрюша. Отданная поутру сумма была ровно его гонораром, тютелька в тютельку. К последней встрече я подготовился более тщательно, я даже репетировал наш будущий разговор, рубя воздух и чего-то объясняя незримому собеседнику, напугав прихрамывающую бабушку с коляской у ВДНХ.
Андрюша ждал меня где-то в маленьком цирковом манеже – то ли репетиционном, то ли тут и впрямь был такой крошечный цирк, не в пример большому новосибирскому. Я уже знал, что нельзя сидеть спиной к сцене, потому сел «правильно», стараясь не смотреть, как Андрюша сосредоточенно достаёт изо рта один за другим шарики, - пыхтя и краснея. Один из шариков выпал из его рта прямо мне на руку, - шарик почему-то оказался сухим, значит это было фокусом, вот бы ему научиться, почему-то подумалось вдруг, но сейчас было не до этого…
Когда я начал что-то сбивчиво объяснять про уже отданные деньги, про девочку, про Казахстан и почему-то про карие глазки с маленькой чернотой зрачка, Андрюша меня перебил, как-то недоумённо посмотрев и со своим дурацким пэтэушным прононсом спросив, чего я тут ему разъясняю, ведь если надо было отдать деньги, то зачем слова, не трать время, лучше..
Он не успел продолжить, внезапно подавившись целой гроздью шариков, с трудом выкашляв целый десяток их, потом кашель превратился в выдувание мыльных пузырей, потом он хотел встать и нелепо упал, прямо в руки подскочившего мужика в строгом сюртуке и с хлыстом в руках, после чего все вокруг захохотали и началась обычная цирковая вакханалия с импровизацией.
Пока я доехал до аэропорта, стало совсем темно. Самолёт улетал часа через два, я успел застать диспетчера, выписывающего мне в таких случаях специальный пропуск в билетную кассу, взял билет и решил забежать в буфет, - вдруг он ещё работает: я только что вспомнил, что за весь день так и не поел, держась на нервах из-за выпавших передряг. Снова грызть сушки очень уж не хотелось, я был согласен даже на самый засохший бутер с подвёрнутой по краям копчёной колбаской.
Решётки, которыми перекрывался подход к буфету, были закрыты, но внутри кто-то был.
В глубине зала я увидел знакомую фигуру аэропортовской певицы. Она держала в руке связку сушек из ларька и смеялась – переливчато, красиво, как самый счастливый человек на свете. Напротив неё сидел лицом ко мне лилипут. Мне уже много раз говорили, что лилипуты не любят, когда их так называют, предпочитая слово «маленькие», но я всё равно называл их про себя лилипутами, привычка, что поделаешь. Лилипут был голым по пояс, - снизу, не сверху, - и держал в одной руке свой побагровевший отросток, - вполне приличных размеров, я даже удивился, впервые узнав, что хоть с этим у маленьких всё в порядке. Другой рукой он размахивал шалью, изображая тореадора и не позволяя своей напарнице набросить на обнажённое естество сушку.
Шаль была та самая. И те же карие глаза чуть навыкате на незнакомом лице с нелепо выстриженной бородёнкой.
* * *
Андрюшу я встретил в следующий раз только через полгода, на пресс-показе того самого фильма про облако-рай. Фильм так и назвали, а главной песней в нём стала та самая, про облако, над которой все смеялись на студии. В зале во время фильма все тоже смеялись, а в конце, когда под титры зазвучала песня, многие начали всхлипывать. Мне даже показалось, что на премьеру позвали техничку со студии, но это вряд ли, кто бы её туда пригласил.
После премьеры я, как и многие, жал Андрюше руку и что-то лепетал про искру, про душу, - а потом не выдержал и попытался рассказать о той истории в аэропорту. Андрюша, как и в тот раз, меня перебил, неловко пожал плечами и своим дурацким пэтэушным голосом сказал, что знать ничего не знает, помнить не помнит и вообще, чего о таком вспоминать, было и было, для души ведь делал, не для галочки. Он, кажется, так и не вспомнил меня, да я особо и не напрашивался в друзья, кто я такой для него, это ж он для меня…
Потом он снова пел, уже сам, не в фильме, - и никто не смеялся, а техничка и вправду оказалась там, только она спряталась за штору и всё время тёрла себе глаза.
После того случая я по-прежнему подаю нищим. Если есть чего дать.
А сушки не ем уже два десятка лет.
Да и фокусам так и не научился.
|
